Штаб партии "Коммунистического Возрождения России" можно было принять за редакцию третьесортного журнала, в последние два месяца неожиданно ставшим самым продаваемым изданием в стране. Будто бы новому фавориту стало тесно в его вчерашнем седле, и оно треснуло под раздавшейся от гордости... да-да, именно спиной. Хотя перегруженная листовками, лозунгами и плакатами стена штаба и вызывала смутные ассоциации с замаскированной медалями грудью Брежнева, за привилегию раздаваться вели борьбу спина и нисходящие части тела. Спина побеждала. Нижние полушария пока что проводили слишком мало времени в мягких креслах, а следовательно, эпоха их разрастания была делом будущего. Ноги должны были находиться в хорошей спортивной форме, дабы в случае провала отвести беду от всего остального тела, точнее сказать, быстро отвести тело от беды.

Зато спина, как я уже сказал, расширялась. Она готовилась к приему на себя всей махины управления государством. Это становилось понятным, благодаря реакции телевидения и не желтых, но упорно желтеющих газет, об этом красноречиво говорили завсегдатаи пивнушек и еще более красноречиво - постоянные потасовки на улицах. Впрочем, куда-то идти было не обязательно, достаточно просто окинуть взглядом штаб. Здесь повсюду чувствовалось движение. Движение "от", так непохожее на движение "к". Двигались из штаба в более подходящие места, грезили золочеными апартаментами, телефонами с гербом и благородной государственной деревянностью столов. Представляли себя за рулем бешено несущегося к светлому будущему правительственного лимузина, в разгаре фантазии исключив из внимания шофера, чтобы не портить масштабности зрелища.

В штабе, изображающем из себя офис, пребывало опустошение, пугающее своей внезапностью. Как будто вечеринку одним махом покинули все гости. Для полноты картины не хватало разве что туфельки, оброненной в суматохе коммунистической Золушкой.

За этим занятием я провел около двух часов, пока не пришел охранник и не доложил, что в двери вот уже минут пять ломится какая-то "средней", - как он выразился, - "потрепанности" девушка.

Термин "ломиться" к девушке, как оказалось, был применен неправильно. Она скорее билась как мотылек о стеклянную дверь здания. Увидев, что охранник вернулся с кем-то еще, в ее глазах, один из которых был подведен огромным синяком, загорелась надежда. Девушка вдвое сильней, чем раньше, атаковала прозрачную преграду и, обессилев, осела. Мне даже показалось, что ее подстрелили.

Но нет. Она не была ранена, только сильно напугана и истощена. Как я понял из ее бессвязного лепета, бегать ей сегодня пришлось крайне много, а в качестве дополнительных острых ощущений, довелось и подраться с каким-то революционно-опозиционным психом, который от обилия эмоций, навеянных наступлением временной анархии, долго не мог определиться - грабитель он или насильник. От него девушке достался скользящий удар кастетом, а ему от нее - обломленная шпилька, застрявшая в жирном бедре.

Итак, Золушка таки нашлась. Правда, туфелька была потерянна в безвестном московском переулке, а ее бывшая обладательница явилась в экс-дворец, вместо того, чтобы бежать из него, как поступили три часа назад почти все придворные.

Очутившись в холле, она скинула у ступенек оставшуюся туфлю, от чего ее походка перестала напоминать врожденную хромоту (зато о хромоте заговорили следы, чередуя абрис слегка влажной левой ступни с кроваво-грязным пятном правой) и допрыгала, опираясь на мое плечо, до "комнаты для отдыха" - крохотного помещения, где почти в вертикальном положении были приткнуты два дивана, друг напротив друга, и смехотворного размера столик.

- Можно воды, - попросила чуть слышно девушка.

Я сходил в офис за стаканом, захватив заодно банку кофе и электрический чайник. В офисе была аптечка, из нее я взял бинт и зеленку. После этого я наполнил в уборной чайник со стаканом, и как заправский эквилибрист балансируя добытым, вернулся в комнату. Девушка уже успела прийти в себя. По крайней мере, "спасибо" она мне сказала твердым голосом.

В мгновение ока стакан был опорожнен и поставлен на стол рядом с уже начавшим посапывать чайником. Девушка протянула мне руку и представилась. Неброская фамилия типа Петрова-Сидорова задержалась у меня в голове ровно столько, сколько необходимо электрохимическому импульсу на преодоление пространства между ушами, другими словами, вылетела через противоположное ухо раньше, чем я успел отпустить руку девушки. Зато ее имя я запомнил, хотя и оно не отличалось экстраординарной редкостью.

Валя. Просто Валя. Без отчества, без официальной полноты имени Валентина. Валя с ненатянутой улыбкой и несдержанным всхлипом от прикосновения бинта, пропитанного зеленкой, к стертой до крови ноге.

Собственно, на этом обмен любезностями стоило бы прекратить и запереть ее на отдых в предназначенной для него комнате. Но из глубин моего зачерствевшего от постоянных лишений и приобретений нутра пробивалось почти инопланетное чувство с названием на грани исключения из памяти - симпатия. Я махнул рукой на строгие рекомендации сидеть безвылазно в офисе и остался с Валей.

Не обладая размахом конференц-зала и функциональностью рабочего кабинета, комната для отдыха взамен предоставляла почти домашний уют. А отсутствие окон шло ей только на пользу: революция была в полном разгаре только вне этих стен. Мне кажется, я только сейчас снова ощутил себя человеком.

Моей новой знакомой хотелось спать, но из уважения ко мне она боролась со сном. Быть может, кровоподтек не очень гармонирующая с улыбкой вещь, но улыбка Вали была мне очень приятна.

- Я поймала себя на мысли, - сказала вдруг Валя, - что ты ведь можешь оказаться кем угодно. Даже насильником. Затащил меня сюда, поставил охранника у дверей и... Я даже сделать с тобой ничего не смогу... Глупая мысль, правда? Зачем бы ты стал поить меня кофе... у тебя ведь там кофе?.. бинтовать мне ступню, если бы хотел только изнасиловать?

- Последовательность человеческих поступков не всегда логична. А революция, увы, еще сильнее расшатывает людей. Их вообще любой беспорядок меняет. Человек мог просто так каждый день ходить на работу, быть примерным семьянином... сделай себе кофе, чайник уже вскипел... и не проявлять никакой социальной опасности. А потом, бац, революция, и у человека полная свобода в голове. С сегодняшнего дня все можно. Кради, насилуй, ничего не бойся, закону сейчас не до тебя. Тот псих, что на тебя напал, вчера мог быть служащим химкомбината или продавцом в соседнем магазине, - (про себя я удивился насколько легко и естественно у нас получилось перейти "на ты"), - Мне кажется, некоторых людей сдерживает только закон. Никакого внутреннего контроля, никакой морали...

- Мораль - противоречивая штука. - В меру задумчиво сказала Валя. - Порой она заставляет нас делать страшные вещи. Те ребята на баррикадах не забыли мораль - они о ней вспомнили. Я знаю, я с ними разговаривала. Идти и стрелять в революционеров их заставляет чувство долга, мораль, а не ее отсутствие. И самое страшное, что мы создали им эту мораль, мы их воспитали.

- Ты считаешь, - откуда-то из полусна пробормотала Валя, - что ты не принимал участие в воспитании? Мне всего двадцать пять, а я и то принимала. Принимала... Значит за все в ответе. Но ведь любая война, любая, хуже любого промывания мозгов... Лучше ее остановить... - каждая ее фраза повисала в пространстве между диванами и нехотя дожидалась прибытия следующей, - Я не хотела войны... Мне жалко и тех, в кого стреляют, и тех, кто стреляет...

Валя спала. Ее подростковое лицо во сне выглядело совсем детским. Сейчас она выглядела не больше, чем на четырнадцать. Только тело выдает - у четырнадцатилетних вроде бы все не так выступает. Или так? Я попытался вспомнить последнюю встреченную мной четырнадцатилетку. Похоже, это было где-то в прошлой жизни, а все остальное время я проживал на Марсе, по нелепой случайности напоминавшем то квартиру тов. С. Г., то очередной штаб, то заранее тщательно спланированный "стихийный" митинг. Быть может, где-то в толпе и были молодые девочки, но я об этом не задумывался - они вместе с измотанными безденежьем рабочими, ожесточенными старичками и молодыми людьми различных степеней бритоголовости сливались в одну мягкую, податливую массу. А я лепил из нее. Лепил, лепил, лепил. По своим проектам, по проектам тов. Прокофьева, по проектам еще какого-нибудь, случайно пробегавшего мимо, полупрофессионального архитектора человеческих душ, как и все мы уверенного, что он-то точно знает как надо, как хорошо, как правильно.

Моя профессия физик-ядерщик канула в лету вместе с красным дипломом, от хронического безденежья трансформировавшимся в красный флаг. "Какая может быть физика, если народ голодает?", - спрашивал я себя, - "Что я могу дать народу, кроме очередной ядерной бомбы?". Ответ находился непринужденно и как-то подозрительно легко: "Конечно же, надежду на завтрашний день, достойную зарплату, стабильную экономику, непьющего президента...". Та часть меня, которая отвечает за ответы, вообще всегда говорила громче и реагировала быстрее. Что, впрочем, было полезно. Народу ведь не нужны вопросы, он их и сам задавать может. Зато с ответами у него проблема. Не идут они у него как-то. Спросите любого простого труженика, мнящего себя специалистом в политике: "что же нам делать, чтобы жить хорошо?", и он вам, не задумываясь, ответит: "чтобы жить хорошо, надо, чтобы у власти стояли честные люди, в стране была нормальная политическая ситуация, и экономика непременно ничем не болела". То есть, его ответ сводится к простой констатации факта: "чтобы жить хорошо, надо жить хорошо".

Мы обладали чудесной и редкой способностью отвечать. И были готовы отвечать. Но оказалось, что и ответы народу не нужны. Не заводят почему-то толпу выкрикиваемые в мегафон дифференциальные уравнения экономики, не скандирует она имена ученых, умудрившихся их решить. Ведь чего хотят услышать от нас обездоленные пенсионеры и выброшенные за борт благополучия бывшие советские чиновники? Что виновные будут наказаны, что зарплата за последние полгода будет выплачена завтра, причем, откуда она прямо завтра возьмется, никто думать не хочет. И кому поручить отделение виновных от невиновных тоже. Главное воодушевление, порыв. Ну что же, мы согласны.

...Послушайте, как радуется толпа, дорогой тов. Прокофьев. Вы две минуты назад крикнули ей, что новая власть в вашем лице ответит чаяниям народа. Что интересно, все остальные политики сказали то же самое. Но у вас это как-то особенно убедительно получилось. То ли улыбка у вас шире, то ли подбородок более волевой, а может людям достаточно и того, что этот самый подбородок у вас пока еще можно отличить от щек...

А ведь за нами шли. Потому что мы умели научить идти за нами даже парализованного в детстве инвалида. Умели привить людям чувство праведного гнева и справедливого негодования. Не мы одни, конечно.

Бывают барды, которые поют только о застенках, железных занавесах и коррупционерах. Бывают писатели, которые из всех жанров овладели только одним - критикой существующей власти. И пока власть существует, они тоже не исчезнут. Их песни будут петь на вечеринках, в походах, на демонстрациях, на запрещенных концертах. Их книги будут тщательно, буква за буквой, переписывать от руки, распространять по конспиративной сети, а в наше время еще и спонтанно выплескивать их в интернет. Но что случилось? Почему же ты замолчал, бард? Где же твои новые книги, писатель? Мы требуем продолжения банкета!

А всего-то на всего сменилась власть. Высмеиваемый, порицаемый и поругаемый режим ушел в прошлое вместе со своей оппозицией, которая настолько увлеклась своей опозиционностью, что стала оппозицией профессиональной. Чем же нам заменить накаляканный краской на заборе лозунг "Антинародный режим - к стене!"? Может быть, задумчивым "Ура..."? Или другим словом из трех букв, еще более адекватно выражающим ситуацию? Где былой задор? Где азарт? Почему вчерашний революционер сегодня только зевает, отмахиваясь от вопроса "вот мы и победили, что теперь?", неактуального как снег в июне. Не потому ли, что мало разрушать, надо бы для разнообразия созидать время от времени. А то место некоего Н. Е. Набатова, президента "антинародного режима", займет тов. С. Г. Прокофьев, который ничем, в сущности, от господина Набатова не отличается. Даже лицо у него станет через пару месяцев таким же одутловатым.

И, к сожалению, деньги растут на деревьях только в Стране Дураков. Мы-то умные. Значит, все равно врачи с учителями будут без зарплаты. И пенсионерам по-прежнему есть будет нечего. И военные будут жить подпольной продажей военной техники. Но как же так? Получается, мы снова всех обманули?

Обман - слишком неопределенное слово. Мы обещали, что будет хорошо. Подождите - будет. Время еще не пришло. Мы еще все починим, наладим, причешем и подстрижем. Если научимся стричь, конечно. А это вряд ли.

Есть две группы людей. Одни свергают власть, а другие правят страной после сего действа. На всем готовом. Перекатывая по свежезавоеванному столу череп Первого Человека Революции, чей портрет только сегодня утром висел в каждой уважающей жизнь своих обитателей комнате.

Очевидно, по собственной же инициативе мы попали в первую группу. Сейчас как раз кончается первая фаза, когда мы стяжаем славу, гарцуем на коне и не испытываем недостатка в лавровых листьях для супа. На врученных нам венках мы могли бы лет эдак тысячу продержаться и еще в фонд голодающих детей Африки пожертвовать.

Мы на трибуне, тов. Прокофьев, а вон те внизу, ловят жестикуляцию ваших рук лучше, чем если бы вы были кукловодом, а они - марионетками. Они за нас. Мы получили, что заслуживаем. Кстати, заодно проверили, что мы можем. Например, нам ничего не стоит не оставить камня на камне от здания парламента всего лишь шевельнув рукой. Достаточно только тов. Прокофьеву показать на него пальцем и множество маленьких (так кажется с трибуны) существ ринется исполнять повеление своего хозяина. Мне кажется, их следует называть "джиннами", так как они обладают тем же чрезвычайно полезным даром строить дворцы и разрушать города.

Они взялись из ниоткуда. А может, вывелись из людей. Тов. С. Г. Прокофьев окончательно заполучил их в свое распоряжение, открыв несколько десятков тысяч замшелых сосудов, замаскированных под избирательные урны. Те выборы он, естественно, выиграл, и так же естественно проиграл: демократически настроенные власти совершенно не обрадовались неожиданному для них успеху возрождающихся коммунистов и признали выборы недействительными. Тов. С. Г. гордо расправил крылья, дал десяток пресс-конференций и... согласился с не легитимностью выборов.

На повторных выборах он повторил свой успех. Это еще меньше обрадовало власть, и она во всеуслышанье заявила, что кое-кто жульничает, чем сильно напомнила одного проигравшегося вдрызг картежника из анекдота, потребовавшего вернуть ему деньги, на основании того, что он передергивал во время игры. Но по отношению к тов. С. Г. Прокофьеву денежных требований официально не предъявлялось. Вместо этого его оповестили о том, что партия "Коммунистического Возрождения" теперь вне закона, а следовательно, вне закона и сам тов. Прокофьев, что, само собой, лишает его права быть президентом. Тов. Прокофьев мысленно пожал руки прозорливой власти и, даже не обмыв после этого свои, показал ими джиннам с каких именно районов следует начинать разрушение города. Таким образом, все потенциальные соперники запрещенного законом тов. С. Г. нанесли визит небытию.

Единственная проблема: как только революция была претворена в жизнь, мы были из этой жизни вычеркнуты. С чем я и поздравляю себя, а также тов. Прокофьева, который, должно быть, любуется сейчас через пуленепробиваемое стекло прелюдией к собственному низложению.

- Неважное у меня состояние, - вяло пожаловалась она, встретившись со мной взглядом, - как в бреду все. И лучше бы уж действительно в бреду... Просыпаюсь черт знает где, ничего не помню, хотя уверена, что нахожусь у себя дома...

- ...и ждешь мужа с чашкой кофе в постель.

Валя потянулась.

- Да я его не жду уже. Мы развелись три года назад. Он говорил, что я слишком много работаю и мало времени провожу дома.

- Могу тебя понять. У меня та же ситуация, только срок побольше - пять лет. Хотя, честно говоря, странно слышать, что мужчина тоже может сказать это женщине. Обычно бывает наоборот.

- Да. Но женщина не всегда занимает пост выше, чем ее муж. У него был этот... - Валя несколько секунд силилась вспомнить, что же там было у ее мужа. - ...неважно. В общем, ему было постоянно обидно и одиноко.

- Он был слабее тебя?

- И да, и нет. Просто он работал в области, требующей иных качеств.

- Художник? Актер? Творческая натура?

- Проще гораздо. Системный администратор. Сначала вместе со мной работал, потом сказал, что этого пережить не может, и перевелся в какую-то фирму по торговле одеждой... А, ладно! Нет кофе в постель, это - главное. А слабые мужья, пусть пойдут...

- ...побегают, - подсказал я. - Роль мужа я не потяну, но кофе дам. В постель... почти что....

Я ошпарил из чайника рыбий корм, носящий гордое имя "кофе" и передал стакан Вале. Она благодарно кивнула и, сжав двумя руками стройное тельце стакана, наполненного дешевым суррогатом чего-то величественного, но недоступного, и перелила в себя часть этого суррогата. Процесс напоминал беседу партийного функционера с рабочими: человек с туманным прошлым отхлебывает чужие сумбурные и до тошноты безвкусные мысли, только для того, чтобы через несколько часов вывести их из организма, и хорошо еще, если это удастся без проблем. Не знаю, как там кофе относится к пьющему его, но рабочий всегда думает, что его идеи интересны функционеру (может, и кофейный напиток считает себя по-настоящему вкусным?), в то время как функционер всегда понимает, какую гадость ему приходится пить и делает это из соображений, бесконечно далеких от наслаждения вкусом.

- Семейная жизнь у меня была недолгой, - сказала Валя, - и была она недолгой очень давно.

- Три года назад, - подсказал я.

- Для меня это созвучно трехстам. Вообще, воспоминания о мирной жизни относятся не ко мне. Это какая-то другая "я" могла сделать проблему из того, в каком платье вечером выходить в люди.

- Беготня по улицам в одной туфле существенно снижает запросы.

- Дальше некуда. Если их еще немного снизить, я буду довольствоваться куском хлеба и крышей над головой. Мне уже и сейчас кажется, что это не так уж плохо. Особенно, когда я вспоминаю того психа, который меня возжелал. Не подумай только, что мне неприятно, когда меня желают. Все дело в исполнении.

- И, наверное, в потенциальной возможности ответного возжелания?

Валя поскребла нос:

- Ты говорил, или мне это приснилось, что у психа могли быть жена и дети. А я вот подумала, что в другой обстановке он мог бы стать объектом моих желаний.

Как ни странно, при этих ее словах в моей груди дернуло какую-то мышцу. Не исключено, что ту самую, которая доносит ревность до каждой клеточки только что спокойного организма.

- Он был красив, хотя и слегка полноват. - продолжала Валя. - Мне такие даже нравятся. Встреть я его на званом вечере, мог бы получиться непринужденный роман. И вот на тебе - пытается взять меня силой!

- Люди - звери. - сказал я.

- Ты тоже?

- И я. Только я не бываю на званых вечерах. Все мои непринужденные романы происходят только в комнатах для отдыха.

- Хорошо, что ты это заметил. Надо украшать свою жизнь размахом...

- ...если мне удастся ее сохранить, - пробормотал я себе под нос.

Валя моих слов не разобрала, но интуитивно уловила их смысл:

- Не зацикливайся. Все проходит. Революция не ставит своей целью истребить каждого случайно втянутого в нее человека, она прикармливается чем придется... Я может и умру, а ты-то с чего? - вдруг добавила она.

Я невесело усмехнулся. Насколько же люди любят помещать себя в центр мироздания и либо тешиться мыслью "я буду жить вечно", либо самоистязаться - "вот увидите, убьют именно меня". Даже какая-то девочка, совсем немного покрученная водоворотом революции, думает о собственной смерти больше, чем один из тех, кто этот водоворот закрутил.

- Откуда тебе знать, кто умрет. У нас шансов в лучшем случае поровну. А в худшем - умираю я. А ты живешь. Я пророчу тебе долгую, счастливую жизнь, детей, сколько пожелаешь, и доброго, заботливого мужа без комплекса неполноценности.

- Да? - Валя попыталась изобразить еще более печальную улыбку, чем у меня, - Надеюсь, что ты профессиональный пророк. Чтобы твои пророчества сбылись, я сейчас готова душу дьяволу продать.

Она взболтала в стакане очередную порцию рыбьего корма.

- Хочешь, и я тебе что-нибудь напророчу?

- Давай, - сказал я.

- Я вижу твое будущее, не лучезарное, но в меру светлое. Вижу тебя в твоем десятикомнатном доме. Ты сидишь у камина, рядом с тобой твоя жена...

- Красивая? - спросил я.

- Как луч солнца, пробивающийся между переплетенных тополиных веток на чистопрудненской аллее.

- Вы пьете красное вино и слушаете музыку...

- По-моему, ты пророчишь для себя. Никогда в жизни не пил красное вино у камина и даже не думал когда-нибудь этим заняться.

- Пусть для себя. Но ведь это же хорошо, правда? Сейчас бы ты хотел посидеть у камина с женой и красным вином? Я бы хотела. В смысле, с мужем, конечно. Я бы сейчас очень всего хотела, только чтобы без войны.

Речь Вали стала сбивчивой. Казалось, сейчас она наконец-то сломается. Камин... красное вино... Самое яркое воспоминание из мирной жизни? Или так и несбывшиеся грезы времен принцессо-рыцарского детства?

- Я не против, - сказал я вслух, - особенно, если тебе нравится.

- Что нравится? - переспросила Валя. - А, ты про камин и красное вино. Глупо, правда? Но мне чертовски этого хочется.

- Бывают безобидные и нелепые желания, - я наклонился в сторону Вали, - но человеку позволено их желать и не стесняться их. Это - воплощенный квант свободы его психики. Желание не исполнится скорее всего, но сам акт желания не абсурден - дело в том, что он является целью, а не ведет к ней.

- Ты это о чем? - поинтересовалась Валя.

- Так... Не обращай внимания. Вспомнил одно философское упражнение еще институтских времен. Идея: каждая мысль, формулирующая цель, должна служить мостиком от одного состояния человека к другому. Но зачем тогда цели, о которых заранее известно, что они не будут достигнуты? Казалось бы, это - пустая трата времени. Оказывается, нет, не пустая. Недостижимая, но приятная цель нужна для смены настроения. Конечный этап достижения такой цели не важен, так же как не важен процесс ее достижения. Важен только акт постановки цели. Я не очень путано объясняю?

- Ну, как тебе сказать... Что-то путано, что-то нет.

- Хорошо, зайдем с другой стороны. Ты говоришь мне в неявной форме о том, что хотела бы посидеть у камина. В данный момент у тебя присутствуют сомнения, что тебе это хоть когда-нибудь удастся. Но ты формулируешь цель вслух, и твое настроение меняется с беспокойства на романтическую, сладковатую тоску.

- Это называется "мечтать". - сказала Валя с сочной издевкой. - Тебе такое слово знакомо?

- Конечно. Я и пытаюсь объяснить, зачем люди мечтают.

- Так и думала, что попала в НИИ. Теория процесса построения мечты может прийти в голову только закоренелому физику. Правда, некоторые философы тоже чем-то подобным занимались.

- А знаешь, какая конечная цель это теории? Немного поднять настроение одной симпатичной, но сильно замученной девушки.

Валя улыбнулась:

- Ну, и что мы будем делать с моим поднятым настроением? Кстати, фингал под глазом сильно сказался на симпатичности?

- Это как косметика. Что-то есть на лице, но под этим все равно можно увидеть его таким, какое оно есть на самом деле.

Главное не врать. Она никогда не поверит, что "синяк совсем не заметен", и будет продолжать мучить себя своей якобы потерянной привлекательностью.

- Приятно слышать, - с ненаигранным удовольствием сказала Валя.

- На самом деле к таким мелочам быстро привыкаешь, - продолжил я, - конечно, синяк я видел, когда ты пересекла порог этого здания, но после десяти твоих шагов, а тем более после начала беседы, он как бы растворился в твоем обаянии.

Валя сомневалась, пора ли ей таять или еще не время. Надо было сказать, что-то настолько весомое, что одним ударом способно расколоть булыжник ее сомнения. И вот с этим выходила заминка. Мне не хватало дара профессионального игрока, способного загнать комплимент в ворота хоть с центра поля, не поддавшись ощущению мнимой непробиваемости вратаря. Не обладая точностью, я всегда брал толпу изощренностью. Внутреннего защитника входа в психику человека нелегко обыграть, но нетрудно усыпить, отвлечь. И бить уже в пустые ворота, когда вратарь расположился отдохнуть на аккуратно подстриженной травке.

Но усыплять в Вале что-нибудь кроме грусти и страха совершенно не хотелось:

- Ты мне нравишься, - просто сказал я.

- А ты мне...

Этот ответ было нетрудно спрогнозировать. Похоже, сделать из игрока зрителя или хотя бы рефери не так уж просто, как кажется. Привычка играть уже начала становиться мной.

- Я искренне рад... - отгонял я глубоко въевшуюся привычку,

- что в пламени революции... - сопротивлялась привычка,

- все еще можно встретить кого-то, не обезображенного ей... - настаивал я,

- не потерявшего остатков честности, порядочности... - подсказывала привычка единственно верные слова,

- человечности... - отмахивался я.

- Ты, Валя - последняя надежда на спасение в нашем истерзанном государстве, - наконец исторг я чудовищную по своему административному настрою фразу.

- Ты - моя бразда конституционного правления, - невесело передразнила меня Валя. - У кого ты учился говорить, у Набатова?

- Не сердись. Я слишком давно не говорил комплиментов и не пытался быть естественным.

- Я не сержусь. Только мне уже осточертела атмосфера круглосуточного вранья. Иногда, мне кажется, я понимаю, зачем понадобилась эта революция - чтобы хоть слегка сократить количество лгунов. Хочешь быть естественным - стань для начала честным. Только не жди других.

- Честный человек в обществе лжецов и лицемеров обречен на вымирание. Нельзя играть по правилам с человеком, который их все время нарушает.

- Тогда ты ничем не лучше всех остальных.

- Я лучше многих, тем что могу жить и не лгать, если не будут лгать остальные.

- Хотелось бы тебе верить. Мне уже давно таких не встречалось. У моего недавнего круга общения потребность лгать была в генокоде.

- А я вот искренне стараюсь перестать, - сказал я и почти поверил в собственные слова. Запутавшаяся борьба меня административного со мной настоящим угрожала завести себе третий уровень глубины - я, который обманывает меня, чтобы внушить мне, что я стал естественным.

Валя окинула меня взглядом. По ее виду становилось понятно, что ей очень хочется мне верить, но она никак не может сделать последний шаг к иррациональной вере в случайного встречного.

- Ты мне веришь? - осторожно поинтересовался я.

- Да. Я уже говорила, что ты мне нравишься, а у меня чувство на людей. Мне не может понравиться подлец или преступник. И закоренелый лжец тоже вряд ли.

- Приятно. Люблю, когда мне верят.

Я пересел на Валин диван и положил руку сзади нее на спинку. Валя повернулась в мою сторону:

- И все-таки ты тоже слишком спешишь. Спешишь взять то, что тебе не принадлежит. Без разрешения.

- Если ждать, пока тебе разрешат, то ряда нужных и полезных вещей вообще не дождешься. Все равно что ждать пока новоявленный миллионер отдаст наворованное "обманутым вкладчикам".

- Когда это я успела тебя обмануть и обворовать?

- А я уже привык так рассуждать. Да и где проходит та грань, отделяющая то, что кому-то принадлежит, от того, что нет? Чисто юридически те деньги, которые джинны вложили в банки под сто тысяч процентов годовых, тоже им не принадлежат, после того как банк лопается...

- Кто вложил?

- Джинны. Я имею в виду рабов электронно-лучевой трубки и закабаленных газетным разворотом. Они могут получить деньги с юридического лица, однако, оно уже объявлено банкротом, а физическое лицо как бы не отвечает за действия юридического, поскольку вовремя надело маску, а следовательно, никогда не существовало. Парадокс: деньги из карманов одних людей переместились в карманы других, но никто не виноват. Так кому же принадлежат эти деньги? Заработавшим их или укравшим?

- Все равно, что-то я не помню, чтобы ты меня зарабатывал. И я вроде себя у тебя не крала.

- А кто тебе сказал, что я - обманутый вкладчик?

- Понятно, обманутым вкладчиком буду я.

- Это - шутка. Но обнять тебя мне хочется на полном серьезе. Может, потом уже не доведется.

- Ага. Подразумевается: воспользуемся случаем, а потом - гори все синим пламенем. Переспим, пока нас не убили... Печально как-то все это.

- Я всего лишь на всего положил руку на спинку дивана. Откуда такой долгосрочный прогноз?

- А я вот тоже, как ты говорил, "привыкла". По телевизору, знаешь ли, тоже обещают только положить руку на спинку дивана...

Валя вдруг закрыла лицо руками.

- Что я несу? - сказала она через несколько секунд. - Ведь сама же призывала тебя перестать лгать... Глупо правда? Какая из меня обманутая вкладчица? Скорее наоборот.

Валя полупрофессиональным движением лицевых мышц стряхнула с лица романтический налет:

- Почему бы не побыть циничной? К этому-то я побольше привыкла, чем к роли обманутой вкладчицы. Как говорится, придем к соглашению на взаимовыгодной основе. Добьемся, так сказать, согласия между ветвями власти. Только, чтобы все было конституционно... Ведь правда, чем циничнее - тем лучше? Это ведь здорово, когда тебя конституционно поимеют?

Прямо за спиной Вали начинался длинный и очень официальный стол для переговоров, утыканный графинами и засыпанный бумагами, словно прошлогодней листвой. Этот стол совмещал в себе границу и нейтральную полосу. На нем тов. Прокофьев и господин Набатов искали компромисс. Под компромиссом каждый понимал что-то настолько свое, что их "обоюдный", как ни тавтологично это звучит, компромисс просто не мог существовать в природе. Последние слова Вали прекрасно подходили для варианта, разрабатываемого Набатовым. Тов. Прокофьев склонялся к варианту неконституционного поимения. Естественно, в определении объектов и субъектов компромиссирующие стороны тоже радикально расходились.

- Ну давай же побудем циничными, - продолжала Валя, - все равно уже терять почти что нечего.

Я обнял ее за плечи и притянул к себе. Она уже достаточно созрела для того, чтобы, разреветься, уткнувшись в мое плечо, забыв свое собственное, еще не успевшее остыть, предложение побыть циничными. Но именно в этот момент снизу как по заказу раздались удары. Кроме административного рефлекса у меня успели выработаться и другие, в частности - необходимые для выживания в условиях пассивной гражданской войны. Я машинально оттолкнул Валю и в три прыжка добрался до офиса. Там я за долю секунды вывернул ящик одного из столов и достал из него пистолет - сидя в офисе и ожидая ревизоров, которые теперь уже, наверно, никогда не появятся, я сунул его туда - пока он лежал во внутреннем кармане, я себя как-то неудобно чувствовал. Пистолет постоянно пробуждал желание взять его в руку (чего делать, конечно же, ни в коем случае не следовало) и представить себя русским вариантом Джеймса Бонда.

Впрочем, это-то как раз мне удалось - вцепившись в пистолет обеими руками, я двинулся к фойе, вжимаясь в стены и немилосердно скребя спиной политически нейтральные обои. У последнего поворота я задержался на четыре удара сердца, чтобы сделать последней глубокий вздох. И чуть ли не выгнув глаз за угол, выглянул. Двери не были выбиты, фойе не кишело врагами в камуфляже или мародерами в штатском, крыльцо не осаждала взбесившаяся толпа. Там был только охранник, немилосердно избивающий телевизор. Бить его было за что, аппарат для промывания мозгов нынче барахлил и вместо выпуска новостей порывался показать бело-серо-черную рябь под аккомпанемент весьма немелодичного писка. На проходной телевизора не полагалось, поэтому охранник, судя по всему, принес его из кабинета директора фирмы.

Я судорожно засунул пистолет за пазуху, как будто охранник мог увидеть меня из-за угла, и постарался сделать равнодушное лицо. Конечно, логичнее было вернуться обратно в комнату для отдыха, но я видно был слишком напуган, и поэтому пошел к охраннику. Он заметил меня и прекратил избиение прибора, застыв с открытым ртом.

- Ты бы антенну выдвинул, - сказал я ему, - а то так и будешь на точечки любоваться.

Охранник согласно кивнул, но совету не последовал. Его внимание по-прежнему оставалось рассеянным, а рот приоткрытым, будто от затянувшегося зевка. Судя по всему, он хотел мне что-то сказать, но никак не мог решиться.

- Товарищ Родичев, - наконец вымолвил он.

- Александр Игнатьевич, - подсказал я, - лучше без фамилий.

- Александр Игнатьевич, вы если будете... То есть, я хочу сказать, время сейчас тяжелое, больницы другим заняты... В общем, эта девушка... Если вы будете ее... того...

- Я не буду ее... - подобрать соответствующее случаю слово я не смог, но выражением лица дал понять, что тема закрыта.

Но охранник не унимался.

- Александр Игнатьевич, я все понимаю, но мало ли что там... чувства взыграют... ведь можно заболеть. Я не к тому, что у нее может что-то быть... но вдруг ее уже какая-то гадина успела... Вам-то зачем рисковать?

Меня вдруг захлестнул гнев:

- Я не собираюсь с ней спать! - заорал я. - Слышишь?!

- Но вы бы воспользовались изделием, - пролепетал охранник, - хотите, я вам одолжу?

Раздражение мне удалось погасить, но его последствия все еще дрожали в кончиках пальцев. И сердце колотилось сильнее, чем когда я вытирал спиной стены по дороге к фойе. Охранник бы все равно не отстал, как бы я его не уверял в чистоте моих намерений. Поэтому я как можно убедительнее сказал:

- Спасибо, у меня есть.

Охранник с недоверием посмотрел на меня и кивнул. Люблю, когда мне верят. Жаль, что это бывает не всегда.

- Я пойду, - сказал я, - думаю, ты без меня не заскучаешь, теперь у тебя есть брэйн фильтратор.

- Александр Игнатьевич, может вы посидите тут за меня десять минут, очень уж в сортир хочется?

- Ладно.

Я присел на стул, слегка подостывший от недолговременного отсутствия седока, и подумал, что, пойдя за телевизором, охранник не побоялся оставить пост без присмотра, а следовательно, его нынешняя просьба - всего лишь навсего желание выслужиться и показать свою обязательность.

В это время жители голубого экрана радовались победе. Радовались настолько искренне, что становились непонятными их радости по поводу побед демократов в предыдущие двадцать лет. Хотя эффект превращения "чудовища" в "законного правителя Франции" был известен еще во времена Наполеона, и скорее всего подобные трансформации случались с незапамятных времен. Что интересно: люди те же самые, а впечатление, будто не только власть сменилась, но и все население страны. Двадцать лет назад, переживая совсем молодым человеком перестройку, я недоумевал, куда это вдруг подевались все персонажи советских фильмов, которых, согласно этим фильмам и повседневным наблюдениям, было пруд пруди. Сейчас я никак не мог понять, куда делись все эти озверевшие от демократии недочеловеки. Ведь тогда разительный контраст между старыми и новыми героями недвусмысленно давал понять, что все старые вымерли подобно динозаврам, уступив свое место нагловатым и надменным "хозяевам жизни" из убогих как речь Ельцина постперестроечных фильмов. Однако я мог предположить, что не заметил, когда это произошло, по молодости и невнимательности. Но я не заметил этого и сейчас. Джиннам присуща способность изменения внутренней окраски, еще в большей степени, нежели хамелеонам - внешней. Этот механизм настолько совершенен, что меняется не только поведение, но и взгляд на окружающий мир. Окоммунистившийся джинн настолько же искренен, насколько искренен одемокраченный. Даже детектор лжи не сможет выявить лицемерие джинна. Потому что лицемерия просто-напросто нет. Джинн полностью соответствует своему хозяину: в поступках, в высказываниях и в мыслях.

В рамках выпуска новостей недостреленный в суматохе диктор, всего месяц назад (я точно помню) вскрывавший такие черты характера тов. Прокофьева, что сам сатана по сравнению с ними казался воплощением добродетели, с детским умилением сообщает о пресс-конференции партии "Коммунистического Возрождения" для иностранных журналистов и встрече нового министра иностранных дел с президентами США и Франции, так и не решившимися на интервенцию. Диктор был почти что готов закричать "слава коммунизму!", даже выглядел он очень по-коммунистически. Чего же ему не хватало месяц назад? Ведь спроси его, и он скажет, что всегда был за нас, только очень боялся прежней власти. Причем, на данный момент так оно и есть, он точно помнит, что был за нас, даже свидетелей найдет. Может, просто так его расстрелять? Без суда? Мы ведь уже почти привыкли без суда расстреливать. Не лично, естественно - лично случая не представлялось. Из чужих, революционно-рабоче-крестьянских и очень преданных рук. Глядя сквозь чужие озлобленные голодные глупые глаза тяжелым жестоким бессмысленным взглядом. Но что с таким человеком еще делать. Формально он невиновен, но даже если не очень приглядываться, видно, что это за человек. Первый союз не столько из-за бюрократов, сколько из-за лицемеров развалился. Таких вот умников с фигой в кармане и тщательно замаскированной под свободомыслие обидой на всех людей за собственное ничтожество.

Две стороны баррикад. Почему я становлюсь на одну из них?

Помню когда-то в начале девяностых мы с тов. Ныне Прокофьевым гуляли по какой-то аллее. Там была пивная палатка с обычным ассортиментом разноодинаковых алкашей, приправленных несколькими грязными субъектами без определенного места жительства. А метрах в пятидесяти от нее собрались на вооруженную беседу представители общества укротителей джипов и мерседесов. С одной стороны были опухшие рожи алкоголиков, а с другой отожранные бандитов. И я спросил тов. Прокофьева:

- Вот она - линия раздела. Ты по какую сторону?

Он ответил что-то невнятное, сильно смахивающее на "отстань и так тошно", но мне "отставать" уже надоело:

- Нет, ну скажи. Которые здесь "народ"? Ты же вроде "за народ", как я помню. Даже пару раз называл себя "выразителем народного мнения". Чье мнение ты обычно выражаешь? Тех, что слева, или тех, что справа?

Тов. Прокофьев не ответил. Он явно готовился сказать патентованную фразу "руки прочь от русского народа, русский народ велик", но никак не мог увязать ее с происходящим.

...По телевизору показывали стены. Не желтые, правда - красные. Это была съемка полуторамесячной давности, запечатлевшая последнюю демонстрацию в поддержку демократической власти, по милостивому разрешению этой самой власти проходившую прямо на Красной площади (правильно, чего мелочиться!). На камеру напирало лицо господина Набатова, извергающего бессвязные проклятия в адрес "оппозиции". По-моему, он так и не осознал, что оппозиция теперь - это он. Набатов кричал и брызгал слюной, а невидимый зрителям ведущий программы едко комментировал словоизвержение бывшего президента. Благо, едко комментировать его слова уже разрешалось.

"Вглядитесь в их лица", - призывал ведущий, - "сколько в них самоотверженного отчаяния", а камера медленно наползла на ДМО-вцев, а трудолюбивый студийный компьютер как мог старался интерполировать во что-то приличное неумолимо расплывающиеся в низком разрешении облики молодых демократов. Среди них я разглядел Валю. В том, что это была именно она, я не сомневался ни секунды, несмотря даже на авангардистскую размазанность лиц. Валя стояла в легком смещении от центра группы и говорила с неким пространным, как обещания объекта их поддержки, молодым человеком. Потом камера потеряла их из вида. Потом снова нашла, в тот момент, когда один из помощников Набатова украдкой совал пространному молодому человеку конверт. Этот фрагмент был побочным эффектом панорамирующей камеры и длился долю секунды, но ведущий не поленился отловить его и показать крупным планом, обильно выделяя при этом фантазии насчет содержимого конверта. Последним вариантом, который, кстати, он "не мог исключать из рассмотрения" было наличие в недрах конверта "супербомбы с часовым механизмом". Бомбу, по мнению ведущего, молодые демократы должны были подложить в апартаменты тов. Прокофьева, если он таки доберется до своего законного президентского кресла.

Я выключил телевизор и уткнулся лицом в лодочку ладоней. Оказывается, эта девица была из Молодых Демократов, так сильно подпортивших нам нервную систему. И еще оказывается, что даже мегеру можно расчувствовавшись принять за Золушку.

Первые несколько минут я не мог поверить, что все обстоит так, как оно обстоит. Такой симпатичный человек и вдруг - демократ! Но факты, факты, в конце концов, оказывались сильнее симпатий. У меня плохая память на лица, но только не на те, которые я видел только что. Там в группе демократической поддержки точно была Валя, и ничего с этим сделать нельзя. Она втерлась в мое доверие, наврала про попытку изнасилования, специально разбила в кровь ногу... Правда, все может быть гораздо проще: ее пришли арестовывать, она сбежала, все остальное - правда. Но почему же она не знает меня? Вроде бы по должности должна знать. А, ну да! В кадре-то всегда тов. Прокофьев. Шестеркам, вроде его друзей и правых рук, популярность не нужна. Да и джиннов с толку сбивать не стоит, у них наполнитель черепов вскипит, если они обнаружат, что хозяев у них несколько.

Золушка в демократических тонах. Модель а-ля десятые годы: по велению крестных в штатском с пистолетами, принцесса вмиг превращается в бедную сиротку, встречает (а почему бы и нет) принца, теряет туфельку... Может, последовательность не совсем та, но сказка все равно слишком глупая выходит, так что закроем глаза на несущественные детали. Закроем сложенными лодочкой ладонями.

Хотя на самом деле глаза пора открывать. Сбросить ностальгическое наваждение, отогнать романтическую очарованность и поставить крест на затеплившейся было надежде наладить свою личную жизнь. Каким бы дружелюбным не выглядел враг, надо всегда помнить, что он враг, а его дружелюбие существует только в рамках очередной лжи. Как там говорила Валя? "Хочешь быть естественным - стань для начала честным"? "Стань. Не жди других"? Прекрасное решение - призывать быть честным того, кому лжешь. Главное, я поверил и поддался. Да и немудрено было - такие глаза не могут лгать. В этом их главная прелесть. Только как я теперь смогу в них взглянуть?

Не дожидаясь охранника, я пошел наверх, с каждой ступенькой возвращая себе частичку привычной коммунистической полноценности и мысленно проигрывая в голове, как я появлюсь на пороге комнаты для отдыха, как с ненавистью сощурю глаза... На этом моменте я застревал - никак не мог представить, что же я буду делать дальше. Кину Вале в лицо самонадеянное "я все знаю"? Буду говорить с ней как ни в чем не бывало и незаметно заставлю ее раскрыть себя? А зачем все это? Что-то говорить ей, мне может быть нужно только для собственного успокоения. Но я и так спокоен. Любые слова не имеют смысла, когда они обращены к лжецу. Ведь безразлично, что он ответит - отличить ложь от правды все равно не удастся.

Хотя не удастся отличить ложь от правды и в общем случае. Любое доверие - есть допущение, сделанное из моральных или вероятностных соображений, а вовсе не от осознания честности человека. Нет никаких гарантий, что говоривший всю жизнь правду вдруг не солжет. Более того, нет никаких гарантий, что все, что он говорил раньше, было правдой. Обман, как известно, слишком неопределенное понятие. Честность - фатально неопределенное. Чтобы доказать общность, нужна обоснованная индукция на все бесконечное множество событий, зато, чтобы ее опровергнуть, достаточно одного контр-примера. Таким образом, любой человек с легкостью уличается во лжи, но никогда не бывает уличен в честности. Из скудного поголовья агнцев каждый стремится в тучные стада козлищ. Даже кубинцы с такой скоростью во Флориду не эмигрируют.

И нет оснований для веры в человека, есть только необходимость с ним уживаться. С этим можно смириться, но злость берет, когда человек, вроде бы подходящий для чего-то большего, нежели совместное уживательство, оказывается замаскированным врагом. А то, что ты принял за пробуждение чувств, традиционно называемых человеческими, оказывается психологической игрой - попыткой в очередной раз обратить против тебя то лучшее, что в тебе еще осталось.

Офис раскачивался в такт походке и украдкой выдавал присутствие в себе человека. Я заглянул туда и увидел Валю, рассматривающую листовки на стенах, под бдительным целеустремленным взором тов. Прокофьева. Ужас на ее лице выглядел настолько реальным, что двадцать минут назад я бы поверил, что она была не в курсе, куда попала. При данных же обстоятельствах ее профессиональный, но далекий от чистого искусства артистизм не мог вызвать у меня ничего кроме презрения. Конечно, Валя просто слышала, что я иду, поэтому сделала вид, что зашла в офис случайно, безо всякой задней мысли. А умением вживаться в роль меня уже достаточно потешил тов. С. Г., который однажды ночью, будучи разбуженным после пьянки на кухне, размеренно и с расстановкой призвал всех собравшихся хранить коммунистический настрой в сердцах.

Временами мне кажется, что среди политиков актеров больше, чем среди самих актеров. Наверное, поэтому политические новости занимают тридцать процентов телеэфира, а художественные фильмы - только пять. Надеюсь, с нашим приходом к власти ситуация переменится. Я даже знаю, как она будет меняться.

Пистолет выпорхнул из кармана и замер на расстоянии вытянутой руки. Он жаждал перемен в ситуации, и сильно обижался на нерешительность хозяина. Но его хозяин ничем не мог ему помочь: он ненавидел агента демократической молодежи, а стрелять все равно должен был в несчастную и симпатичную девушку, проживавшую самый неудачный и, возможно, самый последний день своей неудавшейся жизни.

Десятисекундных колебаний было достаточно, для внешнего решения проблемы - Валя обернулась. К счастью, не очень резко, а как бы сомневаясь, стоит ли. И благодаря ее сомнениям, я успел отправить пистолет обратно во внутренний карман пиджака, до того как встретился с ней глазами и напрочь утратил всю свою коммунистическую полноценность. Более всего Валя походила на загнанного зверя, спрятавшегося в комнате охотника и понимавшего тщетность своего положения. Осознание ее чувств рождало во мне дикую жалость и ощущение, что молодая демократка не заслужила такой участи. Будто бы и не приходила она в штаб компартии, надеясь раздобыть там компромат на новую, безнадежно законную власть. Будто бы не плакалась в плечо безгранично верящему ей и ничего не подозревающему коммунисту. Будто бы и не обольщала его речами... А может, жалость - следствие обольщения? Может, так и задумывалось на крайний случай? У политика в глубине души всегда присутствует убежденность, что когда власти у него не останется, а деньги уже не помогут, его пощадят за красивые глаза. Не зря же он столько времени улыбался с телеэкрана. Должны же за это взращенные на европейско-христианском милосердии люди простить ему все, что он у них украл, забыть своих умерших от голода родственников и махнуть рукой: "пусть живет, зло надо искоренять добром". А воплощенное зло, вопреки ожиданиям милосердных, не будет мучиться от угрызений совести, и если не сможет отвоевать себе власть и деньги обратно, то доживет свою жизнь в умеренной роскоши на правительственной даче, открыв своим примером дорогу следующему злу. Совесть пропагандируют бессовестные, а милосердие - жестокие, поскольку только им это выгодно. Однако среди людей встречаются те, кто способен разглядеть изнанку "добра". И несмотря на мягкую шерстку и грустное выражение морды, не добьется зверь пощады. Пусть лучше попробует на собственной шкуре, что чувствуют пожираемые им.

- Ну? - спросил я Валю. - Хочешь что-то сказать?

- Тебя долго не было, и я пошла посмотреть, куда ты делся, - ответила Валя, опустив глаза.

- Очень трогательно.

- Не будем валять дурака. Ты же прекрасно знаешь, кто я.

- Нет. Не знаю. Председатель ячейки? Или как это у вас там называется.

Эта игра все больше и больше меня раздражала. Самое идиотское положение - когда все вс╦ понимают, но притворяются, что не в курсе дела.

- Я - Родичев. - резко сказал я. - Перестань притворяться невинной девочкой.

- Ты - Родичев?! - Валя изобразила удивление, - правая рука Прокофьева? Но почему тогда ты здесь без охраны?

- Ну, так не голова же - рука.

- А...

- Время на вопросы у тебя вышло. Наступает время ответов. Зачем ты здесь?

- Честное слово, я правду сказала. В городе беспорядки, я не смогла попасть домой - там баррикады. И псих этот... Но я сказала правду, я дала себе слово, говорить только правду, мне осточертела ложь.

- Только правду, говоришь... А как же Демократическое Молодежное Общество? - я с удовольствием наблюдал, как Валя бледнеет при каждом моем слове, - Что же они тебя до дома-то не проводил? Или там ни одного джентльмена не осталось? Я сегодня их по телевизору видел - приличные ребята.

- Их расстреляли, - сказала Валя, внезапно одеревеневшим и высохшим, как мощи святых, голосом, - Всех. Я опоздала к началу заседания - у меня машину угнали, поэтому жива.

- Расстреляли? - переспросил я, - Приятно слышать...

Валя вдруг судорожно вздохнула и упала. То ли изображала обморок, то ли действительно потеряла сознание. Но проверять это мне абсолютно не хотелось. Мне было противно от происходящего, а особенно от разговора с Валей и ее бессовестной лжи, по-прежнему направленной на естественную человеческую жалость.

Нет у меня жалости. Нет. Уже полчаса как нет. Если что-то и осталось, то это - желание покончить со всем этим поскорее. Но покончить не получалось. И как не упрашивал меня пистолет дать ему волю, как не пытался наколоть Валин висок, оттененный упрямым локоном, себе на мушку, я не нажимал на спусковой крючок. Меня беспокоило смутное чувство, что я убиваю невиновного. Причем, виновность ведь была очевидна, а чувство все равно упрямо перехватывало все сигналы мозга, посылаемые указательному пальцу.

Впрочем, доказательство виновности можно было перевести из разряда интуитивно понятных в разряд строго проведенных. Достаточно посмотреть, что Валя собиралась вынести из штаба партии. Я наклонился и сдернул с плеча молодой демократки сумочку, чудом не потерянную ей за сегодняшний день (что, кстати, уже показывало неправдоподобность Валиных рассказов).

Кошелек. Косметичка. Сотовый телефон. Такое впечатление, что больше ничего и нет. Я вытряхнул содержимое сумочки на стол. Записная книжка. Носовой платок... Наверное, Валя ничего не украла просто потому, что ничего не нашла. Все что можно уже вывезли. Офис теперь, как театральная сцена после спектакля. Остался беспорядок, но декорации унесли, актеры разошлись по домам, а софиты мониторов погасли. Правда, один еще светится. Я подошел недовыключенному компьютеру и немного потер мышкой о коврик. Экран проснулся и явил усеянную иконками елочку обоев. Ничего интересного. Большинство иконок пусты и безжизненны, так как их программы механически удалены.

Валя без сознания была не менее прекрасна, чем спящая Валя. То же невинное выражение лица, та же непосредственность... Четырнадцатилетка. Что же вы наделали, демократы. Кто-то из вас успеет сбежать в Европу, Америку или Австралию, будет жить там, ожидая неминуемого возмездия. И как Троцкого даже в Мексике настиг ледоруб, вас переедет комбайн на снежных просторах Антарктиды. А что делать ей, молодой, красивой, еще толком не пожившей девушке, сдуру присоединившейся к вам? Ведь долги, которых вы набрали от имени государства, придется отдавать вашим потомкам, и за ваши грехи сполна расплатятся ваши дети.

Я немного похлестал Валю по щекам, опасаясь, что придется идти за водой и, таким образом, оставить демократку без присмотра. Валя открыла глаза и непонимающе уставилась на меня. Я отпрянул.

- Что ты делаешь? - спросила Валя.

- Привожу тебя в чувство.

- А... Что-то я действительно слабость ощущаю, - она дрожащей рукой поправила волосы и встала.

- Тебе было не страшно идти сюда?

- Нет. Я думала, что это фирма какая-то или институт. Я честно ничего не знала.

- Я тебе не верю.

- И тем не менее.

- Что меня поражает в демократах - это способность лгать, даже в безнадежной ситуации. Уже всем вокруг ясно, что вы лжете, но вас это не останавливает.

- Я не лгу, - сказала Валя дрожащим голосом, - мне приходилось лгать раньше, но теперь я никогда не лгу.

- О, да! Охотно верю. Набатов, когда еще не был президентом, помнится, тоже говорил, что за год его правления Россия перегонит Америку, и тоже клялся, что никогда не лжет.

- Не равняй всех с Набатовым! Для тебя демократы - мерзавцы по определению, но я знаю среди них множество умных и честных людей. Мы хотели, как лучше!

- А, думаешь, мы хотели, как хуже? Если все хотят лучшего, откуда разногласия? Шагали бы ровными рядами в светлое будущее!

- Под руководством Прокофьева? Спасибо, шагайте сами! У вас от вашего коммунизма, в головах какие-то шестеренки соскочили. Вы думаете, что вся жизнь должна сводится к шаганию. Хватит! Пожили при вашей власти семьдесят лет! Пути назад нет!

- Пожили? Ты это время и не застала. Позволь уж мне говорить, хорошо там было или плохо. Да никто и не собирается назад. Только вперед. Из прошлого надо взять лучшее. Тебя поражает, что не все хотят с утра до ночи "зашибать бабки". Но есть вот такие шизики, представь себе. Им нужно что-то большее. Им нужно строить...

- Вот-вот. Вы - вечные строители! Вы строите то, чего быть не может. И знаешь почему? Потому что у вас отсутствует душа. А с ней и вся внутренняя жизнь. Вы пусты как механические игрушки. Философия, искусство - это не ваше. Поэтому вы способны отказаться от всего этого в пользу рекордных выплавок и надоев.

- Мне всегда казалось, что это нынешний строй ставит во главу угла деньги. У коммунистов гораздо более глубокий внутренний мир...

- Это у тебя что ли? Что-то не заметила.

- Правда? Быть может, ты способна читать мои мысли, таким образом, имея возможность ознакомится с моим внутренним миром?

- Было бы, что читать.

- Человек с богатым внутренним миром не пришел бы шпионить, - сказал я.

- Не скажи. Я бы пришла, если против вас.

- Собственно, что и требовалось доказать.

- Я не сказала, что пришла, я сказала, что могла бы прийти.

- Брось. Ты себя уже выдала. Что, например, у тебя в сумочке?

- Мои вещи, - сказала Валя нерешительно.

- Покажи их.

- А что там показывать?

- Покажи, я сказал!

Валя с сомнением открыла сумочку и повернула ее, пастью ко мне. Я, ехидно улыбаясь, потянул сумку за нижнюю губу так, что из нее посыпались Валины вещи. Дискета выпала последней.

- Это что? - спросил я.

- Не знаю, - срывающимся голосом сказала Валя, - это не мое.

- Мне тоже так кажется.

- Но я не знаю, откуда это взялось.

- Ты ведь всегда говоришь правду, - я достал пистолет.

- Но я правда не знаю! - закричала Валя. - Ну что ты делаешь?!

- Я же - человек без чувств и мыслей. К чему такие вопросы?

- Я сказала это, не подумав.

- Нет. Ты говорила от чистого сердца. Ты верила в это. И пока всех, таких как ты, не истребят, род человеческий будет мучиться. К счастью, есть повод вас истреблять.

Лицо Вали вдруг прояснилось:

- Я поняла, откуда дискета.

- Рад за тебя, - я вскинул пистолет.

Валя машинально закрылась рукой и прошептала:

- А ведь я почти сумела от этого отделаться.

Фонтанчик крови брызнул из запястья изящной руки, и почти в то же мгновенье к нему присоединился второй, чуть выше ключицы. Капельки пробежали по столу, заставили порозоветь клавиатуру и слились в лужицу рядом с воротником перепачканного платья. А одна единственная капля, попавшая на мою щеку, показалось мне последней точкой в победном манифесте революции.

На выстрел прибежал запыхавшийся охранник и замер на пороге, не решаясь спросить, что произошло.

- Она оказалась агентом демократов, - вздохнув, сказал я, - мне пришлось...

- Ничего, - совладал с собой охранник, - Мы ведь должны победить. Ради этого иногда нужно... на многое идти.

- Ты пока что иди вниз.

Я посмотрел вслед охраннику и еле слышно добавил:

- Конечно, мы победим. Джинны созданы, чтобы побеждать.